Их жены являются для каждого мужчины самым священным

свидетельством его храбрости. Традиция гласит, что

колеблющиеся армии сплачивались женщинами. . . .

Они верят, что этот пол обладает определенным даром

предвидения, и они не пренебрегают их советами

и не понижают значимости их мнений.

— Тацит

Зарождающиеся кельты
Впервые мы встречаемся с современными северными кельтами, голубоглазыми гигантами Тацита, около 900 года до н.э., когда греки назвали их "кельтои", что, по мнению профессора Пауэлла, возможно, было названием их правящей семьи.¹ Где они были со времен падения древней цивилизации? Где они обитали в течение тех долгих веков, в которых шумерская цивилизация расцвела и умерла, а патриархальная революция подавила и изменила общество Восточной Азии и Эгейского моря?
Где бы они ни были, они сохранили нравы и обычаи своего древнего наследия. Классические авторы неизменно удивляются странным обычаям кельтов и их различных ветвей: у них не было рабов; у них не было смертной казни; они соблюдали полное равенство полов, при этом баланс слегка смещался в сторону женской стороны; женщины присутствовали на племенных советах и часто председательствовали на них; их вожди избирались, в то время как монархия была наследственной и передавалась по женской линии. Только в этом последнем отношении, матрилинейной преемственности, они походили на остальной древний мир.
К тому времени, когда классический мир узнал о них, они распространились по всей Европе. "В третьем веке до н.э.", - пишет Дилиони Чедвик, "из Галатии в Малой Азии можно было бы отправиться на северо-запад в Шотландию и Ирландию и снова на юг, в Андалусию в Испании, не покидая кельтской территории." ²Они были одним народом с одной культурой. И везде они сохраняли свои древние демократические институты и традиционное почтение к женщинам.
Они ни в коем случае не были варварами, какими их изобразила современная история. Археология в сочетании с более открытым подходом ученых конца двадцатого века, наконец, раскрывает древних дохристианских кельтов такими, какими они были на самом деле до того, как они, подобно криты и этруски до них, стали жертвами "заговора молчания", заговора, направленного на преуменьшение их достижений в противовес переоценке достижений их завоевателей. Завоевателями кельтов были неотесанные и свирепые тевтонцы, современные германцы, которые вышли из своих густых прибалтийских лесов как вандалы и готы в пятом веке н.э. и невольно способствовали христианским усилиям уничтожить как кельтскую, так и Римскую империи. Вместе эти гиганты маскулизма — тевтонское варварство и семитское христианство — уничтожили древний цивилизованный мир и установили на его месте Темные века средневековой Европы, от деградирующего и ретроградного опыта которых западная цивилизация еще не оправилась.
Вопреки распространенному мнению о том, что Западная Европа была нецивилизованной пустошью до ее колонизации Римом в последние три столетия до н.э., результаты совсем недавних археологических исследований "указывают на то, что в доисторические времена Европа была населена народами с более развитой культурой, чем предполагалось ранее. Кроме того, их достижения неуклонно прогрессировали на протяжении тысячелетий, даже до этрусского периода [курсив автора]"³.
Кельтская эпоха доисторической Европы, пишет Стюарт Пигготт, "была Героической эпохой, сродни Гомеру, с одной стороны, а с другой - Беовульфу и Сагам; и за всем этим стояли Труды и
дни Гесиода!"⁴ Иными словами, за этим стояла гинократическая основа, увековеченная Гесиодом, "поэтом Матриархата". "Кельтское искусство было одним из великих... искусств Европы", - продолжает Пигготт.⁵ Технология древних кельтов легла в основу, на которой Европейская технология держалась до эры пара, менее двух недолгих столетий назад. Кузнецы и гончары восемнадцатого века использовали те же методы и те же материалы, что и кельты четвертого тысячелетия до н.э.⁶
Технология и фермерская экономика средневековой Европы были всего лишь продолжением кельтской технологии и фермерской экономики шестого тысячелетия до н.э. — восемь тысяч лет назад! "Базовая структура средневековой фермерской экономики существовала в доисторической кельтской Европе за пять тысяч лет до н.э.", - пишет Пигготт. "Тяговый плуг и система прямоугольных полей использовалась в кельтской Британии с третьего тысячелетия. Севооборот и удобрение для предотвращения истощения земель были разработаны доисторическими кельтами." ⁷
Вопреки распространенному мнению, кельты не были неграмотными. У них была своя литература, литература, которая сохранилась в средневековых сказаниях и более поздних романах Ирландии, Британии и Западной Европы. В эпоху рыцарства, пишет У. У. Комфорт, "французские поэты взяли огромную массу кельтского фольклора и превратили его в способ распространения богатого груза рыцарских обычаев и идеалов"⁸. И леди Шарлотта Гест пишет: "Примечательно, что при изучении главных романов всех европейских литератур обнаруживается, что имена многих героев и места их действия являются кельтскими. .. . Утрата своего языка огромной массой кельтских народов заставляет нас задуматься, как истории, первоначально воплощенные на кельтских диалектах Великобритании и Франции, могли так повлиять на литературу народов, которым кельтские языки были совершенно неизвестны". Можно только предположить, продолжает она, "что, когда более поздние народы изгнали их из своих домов, имена и подвиги их героев и героинь, а также сочинения их поэтов широко распространились среди захватчиков и влияли на их вкусы и литературу на протяжении многих столетий, и именно кельтская литература имеет веские основания считаться колыбелью европейской романтики". ⁹
Леди Шарлотта написала эти слова в 1849 году, когда о развитой цивилизации кельтов никто так же совершенно не подозревал, как и об их огромной численности, и о них думали просто как о маленьких, рассеянных, неграмотных племенах, населяющих только юго-запад Европы и Британские Острова.
Из наблюдений Комфорта и Гест можно сделать вывод , что эпоха рыцарства, которая ненадолго рассеяла средневековый мрак и на очень короткое время вернула средневековым женщинам их древнюю славу, была ни чем иным кроме возрождением кельтского феминизма.
Пигготт в своей последней книге (1968) о кельтах говорит, что они "продемонстрировали ученое беспокойство к стандартам грамотности" и что "существуют предположительные доказательства импорта папируса в качестве материала для письма в раннюю кельтскую Британию. Это явно подразумевало бы грамотность, - продолжает он, - как и надписи на монетах и граффити на ранней кельтской керамике" ¹⁰.
О том, что кельты, должно быть, знали искусство письма с древнейших времен, свидетельствует тот факт, что их письменность "Огам", "по-видимому, возникла в Анатолии", регионе, из которого они мигрировали в таком далеком туманном прошлом, что сами забыли его.
Но какими бы запоминающимися ни были их искусство, литература, красноречие и любовь к красоте, отличительной чертой древних кельтов была их любовь к свободе. В поздней античности они были уникальны своими представлениями о справедливости, половом и социальном равенстве, демократии и гуманизме. Они питали отвращение к смертной казни. Генри Халлам пишет, что "смертная казнь противоречила духу древних народов Европы. Вместо этого семье жертвы выплачивалась компенсация"¹², что, безусловно, является более гуманным и социально выгодным методом наказания, чем казнь.

Женщины Галлии
У нас нет более великолепного портрета древних времен, чем портрет кельтской женщины. Высокая и благородная, с золотисто-рыжими волосами, струящимися по спине или собранными в свободный узел у основания шеи, сияющими голубыми глазами, мы видим, как она ведет войска в бой, председательствует на советах племен, ухаживает за ранеными на поле боя, храбро сражается рядом со своим мужем и нежно наставляет детей. Позже она появляется в образе Камиллы, свободной, как Артемида, и сияющей в своей свободе.
Это великолепное создание, эту древнюю кельтскую женщину мы видим мельком всего несколько столетий спустя, в Темные века христианской Европы, съежившуюся у двери своего коттеджа, хнычущую рабыня, заклейменную церковью как порождение зла, без души, без прав, без человечности. Больше не судья своего народа и не жрица своей богини, она отстранена от правосудия, отстранена от служения у алтаря нового Бога, лишена права владеть собственностью, и даже лишена прав на собственное тело. Жюль Мишле дает нам незабываемую картину этой некогда гордой женщины, низверженную на колени, голубые глаза, промокшие от постоянных слез, золотистые волосы спутаны и неухожены, конечности покрыты синяками и обесцвечены бичеваниями и побоями. Порабощенная законом, оскорбленная и эксплуатируемая своим мужем, выставленная на посмешище своим сюзереном-христианином, обманутая и отороченная священником и монахом, она стала перегруженным работой, избитым, потерявшим надежду объектом — прототипом поколений женщин которые еще будут!¹³
Но за бесчисленные тысячелетия до христианства эта рабыня-недочеловек была сиянием мира, объектом поклонения среди своего народа, источником благоговейного трепета для римлян-завоевателей. Как еще в четвертом векен.э. римский историк Аммиан Марцеллин писал о кельтских женщинах языческой Галлии: "Почти все галлы высокого роста, белокурые, с суровым взглядом и большой гордостью. Целый отряд чужеземцев не смог бы противостоять одному галлу, если бы он призвал на помощь свою жену, которая обычно очень сильная и голубоглазая".¹⁴ Юлий Цезарь сообщает, что кельтские женщины входили в объединенный комитет предводителей штабов кельтского народа. "Это должны были решать матроны", - писал он в Гальскую войну в 58 году до н.э., "когда войска должны атаковать, а когда отступать"¹⁵. А в 68 году н.э. Тацит сообщает, что именно к царице Веледе из кельтского племени батавов римскому полководцу Цериалису пришлось обратиться с просьбой о сдаче своего флагманского корабля, который батавы "отбуксировали вверх по реке Лупия в качестве подарка Веледе"¹⁶.
Сохраняющееся превосходство женщин в кельтском правительстве засвидетельствовано Тацитом; ибо, когда тот же римский полководец Цериалис призвал племена перейти на сторону римлян, "низшие классы роптали, что если нам придется выбирать между хозяевами, мы можем с большей честью выносить Императоров Рима, чем женщин Галлии".¹⁷ Из этой краткой заметки мы можем понять, как римляне апеллировали к маскулинным элементам среди кельтских низших классов таким же образом, как современные сторонники власти черных и беспринципные белые политики апеллируют к расистским элементам среди низших классов американцев.
В третьем веке до н.э. будущий завоеватель Рима, карфагенский царь Ганнибал, был вынужден научиться уважать и бояться кельтских женщин, чьи владения он пересек во время своего похода через Альпы в Италию. В Испании, в Галлии и в северной Италии он был в постоянном окружении женщин, только с разрешения которых ему было позволено беспрепятственно продолжить свой поход. В договоре, составленном между кельтами и карфагенянами, было оговорено, что: "Если кельты пожалуются на карфагенских солдат, карфагенский командующий должен их судить. Но если карфагенянам есть в чем обвинить кельтов, это должно быть передано кельтским женщинам"¹⁸.
Эдвард Гиббон в восемнадцатом веке придерживался типичной маскулинной точки зрения, согласно которой женственность приравнивается к малодушию, и осуждал кельтскую женщину дохристианской Европы как "неженственную". Эти "бравые матроны", как он их окрестил, "должно быть, отказались от той привлекательной мягкости, в которой заключаются очарование и слабость женщины".19 Но идея о том, что мягкость и слабость в женщинах привлекательны, является иудео-христианской концепцией, и ей не было места в мышлении до-Европейских христиан. Подобно древнему народу Италии, кельты ценили audax — смелость, особенно в женщинах, которую этруски называли audacia muliebris — фраза, над которой современные ученые размышляли как над противоречием в терминах. "Женская смелость, - говорят они, - определенно не вызывает восхищения. Женская робость и покорность - да. Женская смелость и отвага - нет". Как отмечает Карпентер: "В наши дни представление о том, что женщинам требуются сила и смелость, считается весьма неортодоксальным. Но правда в том, что такие качества, как независимость и смелость неприемлемы для рабыни, и именно поэтому мужчины на протяжении всех этих последующих столетий последовательно осуждали ее, пока, наконец, сама женщина не стала считать их "неженственными""20.
Но кельты верили в audacia, и даже их брачная церемония была задумана таким образом, чтобы заверить невесту в том, что она не потеряет своей независимости, выйдя замуж, — что она будет равноправным партнером своего мужа в стремлении к чести и славе, "разделять вместе с ним и обладать вместе с ним, равно как в мире, так и на войне", как сообщает Тацит.²¹
Тацит одобрительно отмечает тот факт, что кельты, подобно Римлянам и грекам, были моногамны и "довольствовались одной женой".²²
"Ни одна черта их нравов не заслуживает большей похвалы, чем их брачный кодекс. Жена не приносит мужу приданого, но муж жене. Его свадебные подарки - это не те, которыми украсила бы себя невеста, а волы, запряженный боевой конь, щит, копье и меч. Чтобы женщина не думала, что остается в стороне от устремлений к благородным поступкам, церемония напоминает ей, что она - партнер своего мужа в опасности, предназначенный делить и обладать с ним в мире и на войне. Запряженные волы, оседланный боевой конь, подаренное оружие провозглашают этот факт".²³
Как матери кельтские женщины также заслужили одобрение Тацита*: "в каждой семье дети растут голыми, с теми крепкими телами и конечностями, которыми мы так восхищаемся. Каждая мать кормит грудью своего собственного ребенка и никогда не доверяет его слугам и нянькам".²⁴ "Солдат приносит свои раны своей матери, которая не уклоняется от их подсчета".²⁵
Феминизм кельтов в первом веке нашей эры подтверждается, если необходимы дополнительные доказательства, их религиозными обычаями и важностью родственных связей. "У всех племен есть общее поклонение Матери богов и вера в то, что она вмешивается в человеческие дела и посещает народы, находящиеся под ее опекой. .. . Это время радости, и везде, куда бы она ни соизволила отправиться, царит праздник. Они не идут на битву и не носят оружия; каждое оружие находится под замком; в эти времена царит мир и покой, пока богиня, уставшая от общения с людьми, наконец не возвращается в свой храм", который находится на острове в океане среди рощи священных дубов ²⁶.
Сестринство священно, и дети сестры почитаются выше, чем собственные. "Действительно, сестринские отношения считается более священным и связывающим, чем любой другой".²⁷
Тацит, очевидно, забыл или не знал, что в его собственной стране не так давно до него господствовал тот же обычай, и единственными связывающими узами были родственные, или сестринские и материнские, узы.

Королевы-воительницы
Все имеющиеся у нас письменные свидетельства о ранних кельтах ведут начало от мужчин, чьи страны были врагами кельтов — от Геродота в пятом веке до н.э. до Аммиана Марцеллина в пятом веке н.э.. И все же все до сих пор с восхищением отзываются о кельтской женщине, о ее благородстве, ее мужестве, ее гордости, ее независимости.
"В отличие от современных критиков, эти древние писатели не подвергают сомнению и тем более не изменяют традицию из-за аномалии, которую они находят в ней", - говорит Бахофен.²⁸ Одним словом, "матриархальные концепции еще не уступили требованиям патриархальной теории"²⁹.
И поэтому эти древние авторы гораздо более надежны, чем их современные интерпретаторы, чья "сознательная враждебность к старому" изменила саму суть и структуру древней истории и древнего общества.³⁰
Геродот в пятом веке до н.э., чья греческая родина к его времени преуспела в установлении патриархата вместо своего первоначального матриархата, с восхищением писал о Томирис, кельтской царице, сразившую могущественного Кира Великого, царя Персии. Геродот не видел в этом факте ничего "аномального". Он не ругает ее как "неестественная, неженственная мегера", как это сделали современные историки, но представляет ее как женщину высокого благородства и честности.
Когда Кир угрожал массагетам, "Томирис, их царица, послала к нему герольда, который сказал: "Царь Мидии, прекрати настаивать на этом предприятии. ... Довольствуйся мирным правлением в своем собственном царстве и терпеливо наблюдай, как восходят страны под нашим правлением." Но Кир отклонил эту просьбу, и Томирис послала своего сына Спаргаписа во главе армии дабы изгнать мидян и персов со своей земли. Персы выиграли последовавшую битву и захватили Спаргаписа, который тут же покончил с собой, лишь бы не сдаваться в рабство. Томирис, услышав, что ее сын взят в плен, послала к Киру со словами: "Ты заманил в ловушку моего ребенка. Верни мне моего сына и убирайся с моей земли целым и невредимым. Откажись, и я клянусь, что, каким бы кровожадным ты ни был, я напою тебя кровью досыта."
"Томирис, - продолжает Геродот, - когда она обнаружила, что Кир не прислушался к ее совету, собрала все силы своего царства и дала ему бой. ... Из всех сражений это было самое ожесточенное. Массагеты, под личным командованием Томирис, в конце концов одержали верх. Большая часть армии мидян и персов была уничтожена, а сам Кир пал.... Узнав, что ее сын мертв, Томирис взяла тело Кира и, окунув его голову в бурдюк с запекшейся кровью, обратилась к трупу так: "Я жива и победила тебя в бою; и все же я повержена, ибо ты хитростью забрал у меня сына. Потому я исполню свою угрозу и напою тебя кровью".³¹
Наиболее показательно, что, несмотря на фактический отчет Геродота о смерти Кира Великого, зафиксированный в пределах нескольких лет от события, современные историки делают вид, что не знают, как умер Кир. Он умер в 529 году, говорят энциклопедии, с небольшими вариациями в формулировке, вероятно, в каком-то походе. Казалось бы, авторы-маскулинисты христианских эпох считают невозможным сообщать о том, что этот великий царь Кир, основатель Персидской империи и завоеватель Востока, мог быть убит женской рукой в битве. Если бы она вероломно убила его, ядом или обманом, как он убил ее сына, Томирис вошла бы в историю как одна из печально известных женщин, одна из "чудовищного полка", как характеризует их Тойнби, память о которых сохранилась историками-мужчинами как пример вероломства женского пола.
Вызывающие слова Томирис напоминают о другой кельтской королеве, Боадицеи Британской, которая примерно шестьсот лет спустя сразила семьдесят тысяч вторгшихся римлян, о чем печально докладывали сами римляне. Призыв Боадицеи своему народу в 60 г. н.э. звучит так же гордо, как вызов Томирис Киру в 529 г. до н.э.:
не как царица благородного происхождения, а как одна из людей, за потерянную свободу которых я отомщу. Римская похоть зашла так далеко, что ни один человек не остались неопороченным. Если вы хорошо взвесите силы наших армий, вы увидите, что в этой битве мы должны победить или умереть. Это решение женщины. Что касается мужчин, то они могут жить и быть рабами ³²
Дион Кассий оставил нам впечатляющее изображение Боадицеи:
Она была высокого роста, с приятной внешностью; одета в свободное платье разных цветов, пряди ее желтых волос свисали до подола платья. На шее на ней была золотая цепь, а в руке она держала копье. И так некоторое время она стояла, оглядывая свою армию, окруженная благоговейным молчанием, она обратилась к ним с красноречивой и страстной речью.³³
Это перевод Агнес Стрикленд. Поразительно свидетельствует о продолжающейся войне полов, что перевод Г. Р. Дадли гораздо менее лестен для Боадицеи. Для него она была "огромной сложения", "ужасающего вида". На ней была "разноцветная туника", а ее "огромная копна ярко-рыжих волос ниспадала до колен". Она носила вокруг шеи "большое витое золотое ожерелье", а в руке "она сжимала длинное копье". И она была одарена ее армией не "почтением", а "страхом" ³⁴
К сожалению, оба этих перевода довольно точны. В большинстве латинских словарей различные слова даются как альтернативные определения латинских оригиналов — например, "почитать, бояться" для глагола vereor.
Все это вопрос выбора, и маскулист выбирает одно определение, феминистка - другое. Однако психоаналитик мог бы найти интересный материал, однако, в выборе маскулинистом пугающих, повергающих в ужас слов для описания этой королевы-воительницы, как будто сама мысль о женщине-воине вызывала в воображении атавистические видения мужской беспомощности в присутствии женской силы. Подобно классическому мультфильму Джеймса Тербера о крошечном мужчине, преследуемом гигантской, наводящей ужас женой в десять раз больше его самого, он раскрывает врожденный и первобытный страх мужчины перед женщиной.
Боадицея не только разгромила армии могущественного Рима, но и захватила римские города Лондон, Колчестер и Сент-Олбанс, прежде чем, наконец, была захвачена усиленными легионами под командованием Светония Паулина. Вместо того чтобы смириться с унижением быть выставленной напоказ вРимском триумфе, эта великолепная царица покончила со своей жизнью в 62 году н.э..
Насколько иным было поведение ее собрата-британца Карактака, захваченного в плен в 51 году н.э., всего одиннадцатью годами ранее, римским полководцем Публием Осторием. Доставленный в Рим в цепях, Карактак был торжественно продемонстрирован всем гражданам; и, добравшись до императорской ложи, он трусливо умолял сохранить ему жизнь: "За моей смертью последовало бы забвение; но если вы спасете мне жизнь, я стану вечным памятником вашему милосердию"³⁵. Мягкосердечный император Клавдий помиловал его, но запретил возвращаться в Британию, и Карактак провел остаток своей бесславной жизни пленником в Риме.
Тацит описывает изумление римлян, когда по этому случаю Карактак, верный своему кельтскому воспитанию, первее выказал свое почтение императрице и "почтил Агриппину теми же словами похвалы и благодарности, которые он адресовал императору"³⁶.
Интересно, что Карактакус остается героической фигурой, именем, с которым следует считаться в мировой истории, в то время как гораздо более храбрая и благородная Боадицея была забыта разве что как "противоестественная мегера", "аномалия", "неженственная уродка" ранней британской истории.
Картисмандуа была забыта еще более постыдно, чем Боадицея, но она - еще одна королева британских кельтов, которая была настоящей героиней для своего народа и бичом для их врагов. "Картисмандуа", пишут Диллон и Чедвик: "это одна из выдающихся правительниц кельтской древности, сравнимая с королевой Боадицеей из Ицени и с героической королевой Мэйбл из Коннахта. Действительно, невозможно по-настоящему понять ни кельтскую историю, ни кельтскую литературу, не осознавая высокого статуса кельтских женщин"³⁷.
"Королева Картисмандуа правила бригантами, - пишет Тацит, - в силу своего знатного происхождения".³⁸ Другими словами, Картисмандуа была королевой по наследству и, подобно Боадицее, "женщиной царского происхождения, ибо они не делают различий по полу в своем престолонаследии".
Первая успешная битва Картисмандуи была против ее мужа Венуция, который чем-то вызвал ее неудовольствие. Победив его, она выступила на Римскую империю. Только великий римский полководец Агрикола в конце концов в 77 году н.э. подавил бригантов, которые "под руководством женщины вполне могли сбросить иго Рима".⁴⁰
Однако доблестными были не только королевы. Доблесть, по-видимому , была общей чертой кельтских женщин, как на континенте, так и на островах. "Британские женщины едва ли уступали своим галльским сестрам по силе личного, политического и военного престижа».⁴¹ Когда Паулинус попытался захватить остров Мона в Ирландском Канале, священный с древнейших времен друидов, ему противостояли шеренги, среди которых "метались женщины в черных одеждах, размахивающий стягами", зрелище, "которое так напугало наших солдат, что они стояли неподвижно, как будто их конечности были парализованы. .. . Тогда, подгоняемые их генералом не трусить перед отрядом женщин, они понесли свои знамена вперед".⁴² И снова, как когда римляне столкнулись с армиями Боадицеи, солдаты потеряли самообладание и были увещеваемы своим генералом: "Здесь вы видите больше женщин, чем воинов. . . . Сомкните ряды и выставите свои копья"⁴³.
Тацит правильно называет бриттов, о которых он пишет, кельтами и отмечает их сходство с кельтами Европы: "Их язык лишь немногим отличается от языка Галлии, и они с такой же смелостью бросают вызов опасности; их крупные конечности и рыжие волосы ясно указывают на "германское" происхождение".⁴⁴ Но где Тацит ссылается на "германцев", он говорит о кельтском народе, - "Германия его времени была кельтской Германией, еще не захваченной квадратноголовыми патриархалами, которых мы сегодня называем немцами", - как пишет Грейвс.⁴⁵ И Теренс Пауэлл добавляет: ""Германия", как ее использовал Тацит, было кельтским племенным названием. . . .Тевтонский народ, который мы знаем как современных немцев, появился в истории только в пятом векен.э., когда они появились как вандалы и Готы"⁴⁶.

Переводчица: Дарья Боровлёва

Авторка: Э.Гулл